- Но, здоровайте!
- Явися да во плоти, хошь по лбу колоти.
- Чо-е сидишь, никаку новость не чула?
- А чейно я в четырёх стенах-то сижу, дак чо знаю?
- У нас, говорят, покойник опять был, хоронили сёдня, а я дак тот ничим ни чул.
- Хто ино?
- Да с Усть-Цильмы привезена была Бабиковой-то мати, Иринья Васильевна.
- Но, гли ёо чо деится. Прости благослови. Вот беда, вот беда...
Осенним хмурым днём я пришел со школы. На улице моросило. Бабушка сидела в передней.
- Бальку-то загнал?
- Загнал. Не знаю каку дыру они гоняли ей. Подошёл, завору открыл, она и скочила сама. С има тоже всё ладом надо.
Свет сегодня отключили. Переоделся. Поели.
- Но, чо робить-то будешь?
- А чо тако?
- Дак холодно каколе в избе, печь надо истопить.
Надёрнул пиджак, пошёл в дровеник. На одну истоплю к печи надо восемь полен: сголовье – тоненькое, круглое полешко, на которое кладется вся клетка; три поперечных; к огню; и снова три поперечных. Захватил девять.
- Но, чо у тя примеру-то лечо в шарах нету? Девять-то мы в плящий мороз топим.
- А чейно? Бат, его тут-ко никто не утащит.
Затопил. Сидим. На улице темнеет. Нахлынули воспоминания.
Зима. Сплю на печи. Сквозь сон чую: дедко встал. Вошкается у печи. И самое приятное воспоминание, до сих пор греющее мою душу, – морозный треск сухих еловых, березовых дров. Ах, как же приятно было просыпаться от этого треска и лежать в сладкой истоме, слушая мерные, плавные, чистые речи деда с бабушкой. Бряк! – упала заслонка за печкой.
- Тихо ты! Малой от спит?
Открылась занавеска на печи и тут же сомкнулась.
- Спит. Погоди, я уж посадила. Вот выну да намажу, тогда и подымем. Его годы молоды. А нам тем спать не давали. Мамка до школы постирать подымет, ле отец шерсть чепать посадит на валенки. Пока то управимсе и скоре уж бежать надо. Ну-ко, вынимай! О, гли каки румяны! Баски, баски. У! Горечи!
Минут пять слышны только плеск масла и пыхтенье бабушки. Ловко, проворно прыгает утиное крыло в её руках, ныряя в масло и пропитывая им пышные, румяные шаньги с картошкой, с рисом иль просто пустые. Потом шаги, открывается занавеска на печи, и ароматная, горячая шанежка в её руках...
- Но, вставай давай, подымайся! – ласково будит бабушка.
Ах, эти шаньги! Вкусней этого яства я ещё не едал. Словами не передать ни вкуса, ни запаха, ни просто счастья, которое несли в себе эти шаньги. А какие хлебы пекла бабушка! Каждое утро вставал и бежал к бабушке, чтоб отрезать еще горячую, хрустящую, ароматную, золотую корочку. Сколько детской беззаботной радости таилось в этом ритуале!
Сегодня же на столе серел коркой магазинский хлеб.
- Чейно задумался? Надо ещё в магазин сбегать, хлеба нет.
Сходил в магазин. Пришёл, печь уж на угольях. Разгрёб, прикрыл, уселись.
- Чо, где пилькуша-то? Темно, хошь ей зажги.
Занёс лампу, встряхнул. Керосина на дне. Зажёг, поставил на сашшок. По избе потянуло керосином.
- А померла-то эта, дак не у Райки Митиной сватья?
- У ей.
- Так она ведь от Росьвиных привезена, только не Абрамовской родом. Там были у нас Васька Петрушин да Галина Семёновна. Если те родители ей, дак то мати-то у ей беда баска была, высока ростом, нерицка. Всё нынче буду думать: бат своя, деревенска.
И сколько смысла, силы скрыто в этой фразе: своя, деревенска.
- Мы ведь преж деревней-то, что семьей жили. Все будто мы свои были. И страдали, и дрова секли, и дома рубили, дак все помоча ходили. Сёдня дрова секчи всем межутком к одным пойдут, за день всю делянку сробят. Завтра – к другим, потом к третьим. Так ту ведь оно много легче. А каки пожни ти страдали! Нынче всяк про себя думат, к своей руки пальцы гнутся. То и стала деревня страдать. Преж колхоз – дак колхоз. Хошь и были таки: гребут дак не чисто, потом ночами гребли да себе носили. А большинство все старались честно робить. Оно ведь всё, что ушло, то и придет. Мы всю жизнь прожили – гли, ни одного замка на дверях не весилось. И никто и воровать не думал. Преж в деревни-то пойдут, да двери ти еще полы оставят – заходи, воруй! Да никто не смел. А кто новой быват замок повесит, дак и выбить деревней могли. Раз он людям не доверят, дак значит и сам неверной. А нынче молодёжь – все в город, все в город. Не любят родину свою, свою деревню. «Наша-то – дыра». Да мы и не в такой дыры жили, а любили, ни на чо не променяли бы.
И так-то бы оно так, всё верно баяла бабушка, да только на днях, на деревенской гулянке, среди огромной пьянки и гвалта, долетели до меня такие слова: «Ты ведь сам знаешь, Илюха, я никуда не уеду. Я – пижемец!». Долетели слова, и вонзились в сердце, крепко душу тронули, отогрели мысли мои. Нет! Докуль сами мы живы, и жива деревня будет, что хотите, то думайте, души тёмные, да только не перевёлся ещё люд деревенский, живы ещё и мужик деревенский, и баба. Так дай же Бог, чтоб и дети их, и внуки свято верили и чтили и родителей своих, и землю свою, и Родину!
Запрыгала, вспыхнула и погасла лампа. Только сизый дым от фитиля упал на избу. Где-то вдалеке куковала кукушка. |
