Люди плакали, обнимались, ревели все: и взрослые, и дети малые. Это были горькие слёзы и слёзы радости, что наконец-то закончилось проклятое время, что не придут больше страшные казённые письма. Но это было потом, после мучительно долгих, тяжёлых и страшных четырёх лет». Это воспоминание ильинца Фёдора Бабикова – приятеля В. Журавлёва-Печорского, бывшего юнцом в ту пору.
Честно говоря, сказать об этом времени я могу немного. Отец Андрей Самсонович Федотов, воевавший на Волховском фронте, пришедший с Великой Отечественной с тяжёлым ранением и контузией, о войне рассказывать не любил. Мать – Александра Васильевна, всю жизнь проработавшая на лесоучастках, обладала хорошей памятью, умела рассказывать, знала и помнила всех поименно, с кем довелось ей работать, в том числе и начальство. Специально я ничего не расспрашивал, лишь некоторые эпизоды из их военной молодости запечатлелись в памяти. Сейчас я жалею и ругаю себя за это. Но, увы, поздно.
К нам в дом на огонёк иногда захаживал Афанасий Емельянович Чупров, пижемец, кажется, уроженец уже не существующей деревеньки Абрамовская, фронтовик, пришедший с войны с пустым правым рукавом. Два солдата-окопника, подранка, начав разговор о делах колхозных и бытовых, неизменно переходили на тему былой войны. Афанасий Емельянович с женой Анной Демидовной Каракчиевой, моей первой учительницей, и детьми был послан к нам в качестве председателя Нерицкого колхоза в 1955 году. Отец построил для них дом. Уж они-то знали голую правду о том суровом времени. Кое-какие эпизоды удалось запомнить из их разговоров. Например, как они критически относились к фильмам о войне. Что в первые месяцы лишь комсостав ходил в сапогах, а рядовые бойцы бегали в ботинках и обмотках (известно, что кирза, как материал для сапог, был изобретён и появился лишь во второй половине 1942 года), что в руках немцев, как и у наших солдат, были винтовки, а не автоматы…
Расскажу один эпизод из немногих от имени отца: «Идет бой, и вдруг потерялась связь. Для восстановления посылают дружка Потапова. Смотрим, ползёт, потом замер, не шевелится. Отправляют меня. Ползу, землю рою перед собой. Бьёт немецкий пулемёт, голову не даёт поднять. Вижу, у Потапова из фуфайки вата клочьями летит. Кричу своим: «Потапова подберите», – и ползу дальше. Но немцы, видимо, меня всё-таки заметили – заработал миномёт, а потом темнота… Очнулся лишь на девятый день в Кировском эвакуационном госпитале». На этом его война закончилась. Провалявшись больше года в госпитале, вернулся отец домой с медалями «За отвагу», «За боевые заслуги» и нагрудным значком «Гвардия».
У меня бережно хранится красноармейская книжка отца, изрядно потрёпанная, но ясно прочитывается запись: «Рядовой Федотов А. С. за форсирование реки Великая награждается орденом Славы III степени» и подпись командира воинской части. Но награду он не получил, видимо, потому, что после госпиталя он в свою часть не вернулся.
После войны отец работал избачом, дорожным мастером, а потом всю жизнь руководил в колхозе строительством. Построил около десятка жилых домов, школу, детский сад, не говоря уже о многочисленных сельскохозяйственных постройках, которых, естественно, давным-давно нет. Абсолютный трудоголик, он днём работал в колхозе, а вечерами в светлое время строил дома частникам. И не только срубы, но и двери, рамы – всё это было дело его рук. Обладая резким характером, он не терпел халтуры, поэтому немногие могли с ним сработаться, но неизменным многолетним его напарником являлся усть-ижемец Евграф Дорофеевич Сметанин. Он старше отца на десяток лет. Прошёл три (!) войны и ни разу не был серьезно ранен. Война страшна, но непредсказуема. Бывало и такое. За труд отцу было присвоено почётное звание «Лучший колхозный строитель Коми АССР». К сожалению, жизнь его была недолгой. Осколок, сидевший в голове, всю жизнь мучил его, и в 53 года отца не стало.
В предвоенный сороковой год мою мать – пятнадцатилетнюю девчонку – послали на лесоучасток. Сначала от колхоза сезонным рабочим, а потом, как она говорила: «Зашла в кадру», то есть стала штатным работником леспромхоза. С тех пор в течение пяти лет тяжёлый изнурительный труд станет её повседневной жизнью. Наш северный край далёк от войны. Здесь не грохотали бомбы, не свистели пули, не погибали люди. Но это тоже был фронт, трудовой фронт. И воевали тут не взрослые мужики, а молодые женщины, девчонки и парни – почти дети, да уже непризывные старики. На многочисленные лесоучастки Нерицы, богатые сосновыми борами, мобилизовали десятки людей из близлежащих припечорских деревень и с Пижмы.
Стране нужен был лес, много леса, которого ждали воркутинские шахты, железная дорога. Отборный лес шёл на постройку барж, он так и назывался – «Баржалес».
Люди жили в наспех срубленных бараках, а больше и чаще в землянках. Рабочий день – от темноты до темноты. За это время надо было успеть выполнить положенную норму выработки, иначе не получишь шестисотграммовую пайку хлеба. Уже в полной темноте возвращались голодные, промокшие, уставшие люди в свои примитивные жилища. За ночь надо успеть просушить, подремонтировать одежду и обувь. Да и просто отдохнуть для следующего трудового дня. Теснота, чадящая коптилка, смрад, запах пота и сырой одежды. И это ни день, ни неделя и даже не месяц, а годы. Военные зимы выдались необычайно холодными. Актированные дни объявлялись лишь в самые лютые морозы, и даже не потому, что не выдерживали люди, а потому, что не могли работать лошади – задыхались. А лета, напротив, были жаркие и сухие, повсеместно горели леса, и тогда всех кидали на тушение пожаров. Но людей не хватало, поскольку существовала летняя рубка. Для этого от близлежащих к реке делянок сооружалась деревянная (железная) дорога и специальные вагонетки.
Но приходила весна, вскрывались реки, и начинался молевой сплав леса. И тогда всех отправляли на эту совсем не простую работу. Нерица – речка маленькая, извилистая, не говоря уже о её притоках. Поэтому часто случались заторы. Это когда сотни брёвен беспорядочно нагромождались друг на друга. Приходилось по брёвнышку разбирать этот завал и спускать вниз, а порой переносить их сырыми на плечах, замечу, на женских плечах. Поневоле приходят на ум строки великого поэта:
«Но разве об этом расскажешь, в какие ты годы жила,
Какая безмерная тяжесть на женские плечи легла…».
Маленькие речки обычно мелеют быстро, и чтобы не обсох лес, трудились круглые сутки. А сплавщики той поры резиновой обуви не знали. Кожаные сапоги, да тюни – так называемая обувь местных крестьян. Вечно сырые ноги.
Сейчас даже мне, немолодому деревенскому человеку, не говоря уже о нынешнем поколении, трудно себе представить, какие трудности и лишения пришлось испытать людям военной поры, нашим родителям. Но молодость она и есть молодость. Чуть выдастся свободное время – песни и пляски под балалайку и гармошку.
У меня, как семейная реликвия, хранится Почётная грамота, врученная матери в годы войны. Красочно оформленная, с портретами Ленина и Сталина. Золочёными буквами написано: «Товарищу Бабиковой Александре Васильевне – лучшему лесорубу за стахановскую работу… Председатель Президиума Верховного Совета Коми АССР (И. Канев), секретарь – М. Абатурова. 27 августа 1945 г.».
Суровое было время. Суровые порядки и законы. За малейшую провинность людей строго наказывали, штрафовали, судили, но по-другому, видимо, было нельзя. Вести с фронтов приходили одна тревожнее другой. В войну председателей колхоза часто меняли, так в Ильинке новоиспечённый председатель – молодой парень – раздал зерно из военного фонда. А тут, случайно или не случайно, нагрянул уполномоченный, обнаружив недостачу, опечатал все жернова, что имелись в домах людей. Вероятно, начальство считало, что деревня проживёт и без хлеба – тайга прокормит. А бедолага-председатель был осуждён и отправлен в штрафбат. У людей, напуганных довоенными репрессиями, одно слово «уполномоченный» вызывало страх.
Выше Нерицы у реки есть обширная, ровная площадка, мы называем её Запань. Там, после того, как река освободится ото льда, её перегораживали бонами. В запани лес скапливали, сортировали, формировали плоты и спускали их на Печору.
На реке, напротив деревни, находится остров. Большой водой его затапливает. Как-то во время войны за плотами зашёл буксир, зашлёпал на остров и застрял. К несчастью, как раз в тот период, когда вода стала падать. Словом, вода убежала, а пароход, как памятник, остался на острове. И лишь после продолжительной стоянки, когда вода после дождей вновь поднялась, из летнего лагеря (был такой на пожне около устья Нерицы) пригнали заключённых. Соорудили вороты и в результате неимоверных усилий стянули судно с острова. Потом задним ходом спустили до Печоры. Капитана арестовали, и, по слухам, ошибка обошлась ему десятью годами заключения.
Кое-что из этого времени поведал мне сосед Иван Петрович Терентьев, добрейшей души человек. Он всю войну сезонником трудился на лесоучастках. Две навигации ходил на буксире «Труженик» кочегаром. В войну почти весь кадровый плавсостав со всех судов ушёл на фронт. Из кадровых речников оставались лишь капитаны и механики, на замену им мобилизовалась неопытная молодёжь: парни и даже девчонки. Служили матросами, кочегарами, масленщиками. Котлы пароходов топились дровами. Команды сами грузили их на пароходы. Как рассказывал Иван: «Дрова сырые, гореть не хотят. Огромных усилий стоит держать пар. Их «Труженик», пароходик слабенький: пыхтит, шлёпает плицами, а баржу тянуть не может, стоит почти на месте. Капитан, хромой старичок, ругается, мечется, переживает, ведь он за всё в ответе».
Не легче были и послевоенные годы. Надо было восстанавливать разрушенное народное хозяйство. И опять вся основная тяжесть легла на деревни. Крестьян обложили непосильными налогами. Почти всё, что производили селяне, надо было сдать государству. А к тем, кто не мог этого сделать, приходили уполномоченные и описывали имущество. А какое имущество было у обнищавших за войну людей? Разве что уводили коровёнку-кормилицу или заставляли отрабатывать в пользу страны, например, пилить дрова для государственных учреждений. Всё это испытал на себе Иван Терентьев.
Как старшего, отец всюду таскал меня за собой. Как-то на охоте, чаёвничая у костра, он вдруг задумался и говорит: «Всю жизнь, Колька, я мечтал хлеба наестись досыта и вот наконец-то наелся». И неудивительно, он был ещё подростком, когда его отца, моего деда Самсона, председателя колхоза, посадили, семья голодала, а потом война и послевоенное голодное время.
А теперь расскажу о так называемых «власовцах», пригнанных в Нерицу. Говорю «так называемых» потому, что большинство из них не имели никакого отношения к армии Власова, по крайней мере те, что остались в Нерице. Ведь побывавших в плену были миллионы, и со всеми разобраться сразу у органов, видимо, не было ни сил, ни времени. А тех, кто действительно провинился перед государством и народом, со временем под охраной одного за другим увозили. Пригнали их в Нерицу около сорока человек. Поселили в трёхэтажный, уже нежилой дом.
Стоял такой в Нерице, но я его не помню. Говорят, был уже настолько ветхим, что он, нависший над улицей, в сильный западный ветер с реки качался, скрипел, готовый рухнуть на дорогу. Командовать над ними был назначен Максим Семёнов, уроженец Черногорской (возможно, кто-то из старых людей слышал об этом человеке или даже знал). Комендант Семёнов в отношении подчинённого ему контингента был очень строг. На работу гонял строем, приказывал петь строевые песни и чуть что – хватался за пистолет.
Честно говоря, недолюбливал их и мой отец. С презрением к ним относился Алексей Фёдорович Мяндин, 1927 г.р., уроженец Замежной, многолетний председатель Нерицкого сельсовета, то есть солдат последней военной мобилизации. В конце войны и после неё гонявший бандеровцев по Карпатам, участник знаменитого парада Победы. Солдаты этого возраста, как правило, служили долго и возвращались в 50-х. Так и Алексей Фёдорович вернулся в те годы, я это хорошо помню, так как он некоторое время жил у нас. Да, так было. Ведь понимание, что из тех миллионов, что побывали в плену, пришло позднее. Оставшиеся у нас и прожившие тут всю жизнь были тихие, работящие и непьющие люди. Это воронежец Иван Артамонович Ремезов, Пётр Васильевич Федин из Сумской области, Василий Усенко и Степан Матвеевич Юшманов. Фронтовую судьбу первых трех я не знаю, а вот архангельский парень Степан Юшманов в плен попал, будучи раненым в шею и ногу. В плену шил сапоги. Знаю ещё несколько человек, но они из Нерицы уехали. Хотя их никто не обижал и не оскорблял, но, мне кажется, они чувствовали себя среди населения изгоями.
По случаю хочу вспомнить Тимофея Яковлевича Булыгина, уроженца деревни Бор, также призванного в конце войны. Он воевал на Дальнем Востоке, бил японцев в Маньчжурии, в районе Большого Хингана. Демобилизовался также в начале пятидесятых. Всю жизнь проработал монтёром связи.
В 1975 году Алексей Фёдорович решил достойно отметить 30-летие Победы. В клубе собрал ветеранов с женами, всего собралось 16 пар. Работники культуры накрыли столы. Пётр Яковлевич Терентьев, майор в отставке, ушедший на действительную в тридцатые годы и вернувшийся в родную деревню в 1954-м, прочитал лекцию. Как водится, пропустили по одной, разговорились, и тут Анна Степановна, жена Сергея Павловича Лазарева, запела: «22 июня, ровно в четыре часа, Киев бомбили, нам объявили, что началась война…». Песня всколыхнула память, разбередила души людей, вспомнилось всё, что пришлось пережить. У солдат Великой войны повлажнели глаза, а у женщин потекли слёзы. Хохлушка Анечка Зощук, в войну медсестра, в военном госпитале выхаживала раненого устьцилёма Сергея Лазарева. Там они встретились, чтобы никогда не расставаться. Это была прекрасная пара, истинные сельские интеллигенты. Приехали к нам в начале 50-х и всю жизнь проработали медработниками в Нерицком медпункте.
Россия – великая, могучая держава, мы, россияне, а главное и прежде всего – великий и могучий народ, а потому никому и никогда не дано нас победить!
Николай Андреевич Федотов,
с. Нерица. |
